- За что вы убили Вику? Что она вам сделала? Говори! Говори, дерьмо собачье! - твердил Борис, методично нанося удары по болевым точкам, пока парень не рухнул лицом на журнальный столик, вцепившись руками в его полированную поверхность.

Художник задумчиво постоял над ним, потом пошел в ванную, закрыл дверь и принялся тщательно мыть руки с мылом. Из комнаты до него донесся стон, потом звук тяжелых неуверенных шагов. Наконец он услышал, как щелкнул замок. Вытерев руки полотенцем, он не торопясь вышел из ванной и, убедившись, что гость испарился, погасил в комнате свет. Это был условный сигнал.

Не прошло и нескольких минут, как в квартире появились следователь Ольшанский, эксперт-криминалист Зубов, Настя и двое понятых.

- Где? - только и спросил Константин Михайлович.

- В комнате, - так же коротко ответил Борис. - Кресло, стакан, стол, как вы и просили. Даже перчатки остались.

- Отлично, - потер руки Ольшанский. - Идите с Каменской на кухню и не мешайте нам.

- Вы меня уже простили? - спросил Борис, ставя перед Настей чашку с дымящимся кофе.

- Я на вас не сердилась.

- Я не так выразился. Вы меня подозревали. Не отрицайте, это было очень заметно. Больше не подозреваете?

- Нет, - улыбнулась Настя. - Теперь я знаю, что вы не имеете отношения к смерти Вики.

- А этот парень имеет отношение к убийству?

- Не знаю. Может быть. Викины ключи оказались у него, а в байку о их приобретении я не верю.

- Я рад, что мы стали союзниками.

- Почему?

- Вы мне еще тогда, в первый раз, очень понравились. Помните, когда вы вошли в квартиру и начали хохотать, потому что мы с вами оказались совершенно одинаково одеты. И я подумал: "Вот человек, который предпочитает простоту и комфорт". Я и сам такой. Вику это иногда прямо бесило, особенно ее выводили из себя мои вечные кроссовки. Сто раз ей объяснял, что по нашим грязным улицам не имеет смысла ходить в обуви из натуральной кожи, иначе ее придется через неделю выбрасывать. А такая вещь, как удобство в ущерб элегантности, вообще была недоступна ее пониманию.

Поэтому когда я увидел, что вы одеты так же, как и я, тепло и удобно, то сразу же почуял в вас родственную душу и проникся к вам симпатией. А вы мне не поверили и стали подозревать...

- Да ладно вам, Борис, не поминайте старое. Такая уж у меня работа.

Мне ведь вовсе не хотелось вас подозревать, вы мне тоже понравились. Но на нашей работе личные чувства плохо сочетаются со служебными соображениями.

- Это всегда так? - спросил Карташов, бросив на Настю внимательный взгляд, словно поняв, что за словами, касающимися лично его, кроются какие-то другие мысли.

- Не всегда, - вздохнула она, - но часто. К сожалению. Знаете, наша работа очень похожа на театр.

- На театр? - удивился художник. - Почему?

- Притворяться приходится. Даже не притворяться, а... Скорее, наступать себе на горло. Это трудно объяснить. Вот, например, вы можете любить одних заказчиков и не любить других, с одними разговаривать любезно и идти навстречу всем их пожеланиям, а с другими разговаривать резко и быть неуступчивым. Они могут на вас обижаться, считать человеком невоспитанным и трудным, но мир-то ни для кого не рушится из-за этого, ничьи судьбы не ломаются.

Так что вы можете оставаться самим собой и жить в ладу с собственными вкусами. А мы, если пойдем на поводу у своих вкусов и эмоций, можем наделать таких ошибок, которые обернутся для кого-то катастрофой, жизненным крахом. Это в учебниках преступник - плохой, а потерпевший достоин сочувствия. На самом деле преступники такие бывают, что от жалости к ним сердце разрывается, а потерпевшие попадаются иногда такие, мягко говоря, неприятные, что и сочувствия не вызывают, и верить им не хочется, а по некоторым вообще тюрьма давно плачет. И вот представьте себе, что будет, если мы начнем верить только тем, кто вызывает у нас симпатию, и не верить всем тем, кто нам не нравится. Будем искать подозреваемых только среди тех, кто нам неприятен, заранее исключая из круга возможных преступников тех, к кому у нас, как говорится, душа лежит. Представляете, сколько преступников останется на свободе? И сколько невинных могут пострадать?

- Я не думал, что это вызывает у вас психологический дискомфорт, - осторожно заметил Карташов. - То, о чем вы говорите, достаточно очевидно, но мне никогда не приходило в голову, что работники милиции могут из-за этого страдать.

- Это никому в голову не приходит, - безнадежно махнула рукой Настя.

- Может быть, как раз потому, что слишком очевидно. Я иногда бываю в театре у своего знакомого на репетициях. Он все время борется с тем, что некоторые актеры не могут скрыть своего личного отношения к персонажам.

Когда я посоветовала ему взять в труппу психолога, он посмотрел на меня как на душевнобольную. Ему даже в голову не приходит, что человек - не автомат, который можно по мере надобности включать и выключать. Некоторым это легко удается, а некоторые совсем не умеют забывать, какие они есть на самом деле. Вы никогда не задумывались над тем, что каждая хорошо сыгранная роль - это не только чудо перевоплощения, но и ломка собственной индивидуальности?

- Как-то в голову не приходило...

- Тем не менее это так. А любая ломка, пусть даже добровольная и щедро вознаграждаемая успехом и признанием, это, по существу, травма, после которой нужно восстанавливаться. Разве артисту кто-нибудь в этом помогает? Нет. И нам никто не помогает. И никто нас к этому не готовит. Зато сколько разговоров о том, что работники милиции жестокие, бездушные, в лучшем случае равнодушные! А как же ей не быть, деформации этой? Чтобы сохранить физическую целостность, разрабатывают целые тома инструкций по технике безопасности. А о душе, как водится, забыли.

На кухне появился эксперт Зубов, вечно хмурый и чем-то недовольный, но аккуратный и дотошный. Вместе с Ольшанским они составляли взрывоо