- Значит, первый в жизни оргазм ты испытал в детском саду? - звучал на пленке высокий монотонный голос Бутейко.

- Да. Нянька мыла пол, был тихий час, она наклонилась, я видел прямо перед собой огромный женский зад, туго обтянутый тонким халатом, - звучал в ответ голос известного эстрадного певца.

- Как ты можешь описать свои физиологические ощущения?

- Это был кайф! - стало слышно, как несколько человек засмеялись, то есть они беседовали вовсе не наедине. Певец отвечал охотно, вопросы его не смущали, ему нравилось рассказывать о самом себе что угодно. - Во мне все раскрывалось навстречу этому шикарному упругому заду, как раскрывается бутон розы.

- Очень романтично! Между прочим, это больше похоже на ощущение женщины, - глубокомысленно заметил Бутейко, - кстати, как ты относишься к однополой любви?

- Положительно. Но сам я, к сожалению, люблю только женщин.

- Почему к сожалению?

- Потому, что я считаю, человек должен все испытать в этой жизни.

В комнату заглянула мама.

- Илюша, иди кушать!

- Да, мамочка, сейчас, - кивнул Илья Никитич, продолжая слушать кассету.

- Твой первый половой акт оказал на тебя существенное влияние как на личность? - громко звучал голос Бутейко из магнитофона.

- Да, потому что у меня ничего не получилось. Я так волновался, что кончил, не успев снять штаны. Мне было двенадцать, а ей двадцать три. Она работала пионервожатой в лагере, - ответил певец. Илья Никитич выключил магнитофон.

- Илюша, если у тебя опять маньяк, то ты сначала поешь, а потом прослушивай запись допроса, - сердито сказала мама, - иначе у тебя испортится аппетит. Я пожарила куриные котлетки, иди мой руки.

Лидии Николаевне было семьдесят три года. Всю жизнь она проработала искусствоведом в Пушкинском музее, занималась русским портретом конца девятнадцатого, начала двадцатого века. Уже пять лет она была на пенсии, но не вылезала из запасников музея, занималась научными исследованиями, работала с аспирантами-искусствоведами, писала очередную книгу. Кроме того, к ней постоянно обращались за консультациями коллекционеры, новые русские, которые вкладывали деньги в произведения искусства, а также сыщики с Петровки, таможенники, словом, все, кому требовалось мнение специалиста по портретной живописи. При этом она любила пожаловаться на слабое здоровье, и на вопрос "как вы себя чувствуете", отвечала: "Ох, не спрашивайте. Ужасно. Вчера еле доковыляла до Консерватории, там Кисин исполнял Скрябина, пришлось идти. А куда денешься? Нельзя же такое пропустить!"

- Так что, Илюша, у тебя опять сексуальный маньяк? - поинтересовалась Лидия Николаевна, когда Илья Никитич сел за стол.

- Нет. У меня на этот раз убийство журналиста.

- А, ну тогда понятно, почему там звучали такие медицинские откровения. Теперь модно вываливать на публику самые интимные подробности. Тебе сколько котлет положить?

- Три. Они маленькие.

- Скажи, пожалуйста, журналист газетный или телевизионный?

- Универсальный. Мама, давай сначала поедим, - улыбнулся он, накладывая себе в тарелку квашеную капусту, - ты же сама говорила, что от этого может испортиться аппетит.

- Ах, универсальный? Как его фамилия?

- Артем Бутейко.

- Первый раз слышу. И что, многим были интересны его материалы?

- Ну, как тебе сказать? Если печатали, значит, кто-то читал. А в последнее время у него была своя еженедельная ночная программа на телевидении.

- Там он тоже обсуждал такие интимные вещи?

- Мамочка, ну почему тебя это так заинтересовало? - Илья Никитич не спеша, с удовольствием прожевал кусок котлеты.

- Ты же почти не читаешь газет, не смотришь телевизор.

- Ну как же? Я смотрю. По каналу "Культура" иногда показывают неплохие передачи. Но дело не в этом. Мне кажется, в таком обостренном интересе к интимной стороне жизни есть очевидная психическая патология. Судя по тем нескольким фразам, которые я слышала, твой журналист был тяжело больным человеком. А больной человек мог поступить неосторожно и спровоцировать кого-то даже на убийство. Он ведь имел дело с известными, влиятельными людьми.

- Да, конечно, - рассеянно кивнул Илья Никитич, - котлеты замечательные. Скажи, пожалуйста, где у нас перец?

- Не надо тебе перца, Илюша. От острого у тебя изжога. Так вот, я думаю, этого твоего журналиста могли убить, или, как теперь говорят, "заказать", за то, что он слишком глубоко влез в чью-то интимную жизнь. Ты со мной не согласен?

- Мама, те люди, которым он задавал свои бестактные вопросы, вольны были отказаться от разговора с ним.

- Тем более! Человеку свойственно намного тяжелей переживать собственную глупость, чем чужую бестактность и даже чужую жестокость.

- Ну, это ты, мамочка, преувеличиваешь, - хмыкнул Илья Никитич, встал и полез в буфет.

- Илюша, если ты ищешь перец, то я его выкинула. И вообще, сядь, не перебивай меня, пожалуйста. Я ничуть не преувеличиваю. Вспомни дело о маньяке-кинорежиссере, которое ты вел четыре года назад. Вспомни Вареньку Богданову, девочку, которая помогла следствию, выступила на суде, а потом пыталась покончить с собой. - Лидия Николаевна тяжело вздохнула. - Мы ведь вместе навещали ее в больнице. Она сказала, что самым тяжелым для нее было не насилие, не гадость, которую ей пришлось пережить. Больше всего ее мучило то, что она сама, добровольно, пошла вместе с маньяком, согласилась войти в квартиру и даже раздеться. Ей ужасно хотелось сниматься в кино. И этого она не могла себе простить, поэтому кинулась в Москву-реку. Ей было стыдно. А стыд, Илюша, одно из самых сильных человеческих чувств.

- Не вижу связи, - пробормотал Илья Никитич и отправил в рот последний кусок котлеты, - при чем здесь убитый журналист?

- Странно, - Лидия Николаевна пожала плечами, - обыч