- Конечно, Петюня.

- Не говори мне, что я стал толстым.

- Ты? А разве ты стал толстым? - Ника критически оглядела его мощную двухметровую фигуру с солидным брюшком. - Отлично выглядишь, Лукьянов. Мужчина в полном расцвете сил.

- Спасибо, Ника. Ты, разумеется, врешь, но все равно спасибо. А то я только и слышу со всех сторон: ты поправился, Лукьянов, ты постарел, и плешь у тебя проглядывает.

- Петюня, это зависть.

На самом деле Петя за полтора года, которые они не виделись, успел набрать еще килограммов пять, не меньше.

В институте он был худой как жердь, носил круглые, довоенного образца очки на кончике длинного тонкого носа, шелковые каштановые кудри до плеч, штаны-галифе с кожаными заплатами на коленях, какой-то древний полувоенный китель и фетровую темно-зеленую шляпу с широкими полями. Он был похож то ли на разночинца, то ли на интеллигента-анархиста. Теперь перед Никой стоял высокий толстяк в добротном темно-сером костюме, почти седой, стриженный очень коротко, с круглой аккуратной бородкой. Очки на носу были самые обыкновенные, с затемненными стеклами, в хорошей итальянской оправе.

Если бы не регулярные встречи выпускников Первого медицинского института, Ника ни за что не узнала бы Петю Лукьянова.

- Слушай, ну почему тебе ничего не делается? - спросил Петя, оглядывая Нику с ног до головы. - Может, ты, как Дориан Грей, прячешь на чердаке портрет, который за тебя стареет? Ну давай, скажи мне честно, я здорово изменился? Потолстел?

- Нет, Петюня, не скажу. Наоборот. Ты похудел.

- Похужал и возмудел?

- Вот именно, - улыбнулась Ника, - кстати, помнишь, кто так выражался?

- Несравненная баба Соня, завкафедрой эмбриологии. Между прочим, жива еще старушка. Девяносто четыре года! Помнишь, как она на первой лекции подошла ко мне, ткнула пальцем и говорит: "Наш с вами эмбрион..."? А я был юный и застенчивый, покраснел До слез.

Они прошли вслед за метрдотелем, сели за угловой столик, долго молча изучали меню.

- Слушай, здесь никаких штучек под столами нет? - спросил Петя тревожным шепотом, не отрывая глаз от меню.

- Не должно быть, - пожала плечами Ника, - но если ты боишься, мы можем сейчас просто поболтать о том о сем, а потом пройти пешком по бульвару.

- А твой шофер с борцовскими плечами будет медленно ехать рядом?

- Нет. Он подождет на углу. Петюня, что с тобой? - она заметила у него на лбу мелкие капельки пота. - Мы пришли поесть и поболтать. Ты выбрал что-нибудь?

К ним подошел официант, чтобы принять заказ.

- Мне каких-нибудь гадов морских, - встрепенулся Петя, - от них не толстеют. Ну и сухого белого вина. К морским гадам ведь полагается белое, как к рыбе?

- Ну, в общем, да, - кивнул официант с любезной улыбкой.

- Пожалуйста, два салата с морскими гребешками, свежие овощи, две порции королевских креветок в чесночном соусе, бутылку белого сухого на ваш вкус.

- Что к креветкам, рис или французский картофель?

- Мне ничего, - решительно помотал головой Петя, - я пытаюсь худеть.

Официант понимающе кивнул и вопросительно посмотрел на Нику.

- Мне тоже никакого гарнира не надо. Не хочу поправляться.

Когда официант удалился, Петя достал бумажный носовой платок и вытер лицо, потом из-под очков быстро взглянул Нике в глаза.

- Мне очень жалко писателя Годунова. Я не специалист, конечно, но, на мой взгляд, он был лучшим из нынешних. Но еще больше мне жалко Никиту Ракитина, мальчика, который приходил за тобой в институт почти каждый день. Я сам не понимаю, почему так хорошо его запомнил. Наверное, потому, что завидовал немного.

- Завидовал? - удивилась Ника.

- Я однажды заметил, какие у него были глаза, когда ты шла к нему через двор. Он умел быть счастливым. Ты понимаешь, о чем я?

Несчастными умеют быть все. Тут особого ума не надо. Большинство людей более комфортно чувствует себя, когда возникают всякие сложности, неприятности. Для одних это стимул, для других - оправдание. А счастливым быть неудобно, неприлично. Подумают, что пьяный или просто идиот. И это правильно. Мало кто умеет быть счастливым не от глупости, не по пьяни, а от ума. Потому что надо быть не просто умным, а талантливым, чтобы понимать, какой это чудесный и, в общем, случайный подарок - жизнь. Любая жизнь, даже последнего бомжа и забулдыги. Наверное, дико звучит из уст человека, который каждый день потрошит трупы?

- Нет, - покачала головой Ника, - как раз из твоих уст это звучит вполне убедительно.

- Спасибо на добром слове, - улыбнулся Петя, - знаешь, у меня до сих пор иногда встает перед глазами лицо Ракитина, особенно, когда я вижу тебя. Ты ведь правда почти не изменилась. Я смотрю на тебя и так ясно вижу картинку двадцатилетней давности: ты идешь к нему через двор, а у него лицо совершенно счастливого человека. Не глупый щенячий восторг и даже не мимолетная пьяная радость влюбленного мальчишки, а глубоко осмысленное, очень гармоничное чувство. Я никогда такого не видел, ни до, ни после. И в кино ни один актер не сумел такое счастье сыграть. Прости, я зря, наверное, это сейчас говорю?

- Нет, почему? - Ника закурила и глубоко затянулась. - Я не думала, что для тебя это так важно. Столько лет прошло, а ты запомнил.

- Запомнил, - Петя развел руками, и жест получился какой-то извиняющийся, растерянный, - знаешь, я старею, вероятно. Всплывает много всего из юности, нужного и ненужного. Помнишь, как в анатомке красили ногти трупам? Помнишь эти наши шуточки: заманивали вечно пьяного дворника Семеныча в морг, гасили свет, толкали старика на женский труп и говорили: "Семеныч, хочешь женщину, синюю-синюю?" Старик покойников боялся до обморока, орал как резаный. А мы ржали.

- Ты не ржал, - покачала головой Ника, - и я тоже.

- Но