Прямая трансляция шла по местному и по Российскому телевидению. Одна из телекамер нечаянно взяла его лицо слишком крупно, и стали заметны расширенные поры, неприятно блеснули капельки пота на лбу, бросились в глаза свинцовый после нескольких бессонных ночей оттенок кожи, припухлые покрасневшие веки. Видно, не слишком помогла сибирская парная. Григорий Петрович выглядел плохо, и до сих пор оставалась заметной шишка на лбу.

Камера тут же отпрянула, словно обжегшись, и заскользила по залу. В первом ряду, между упругим лысым толстячком банкиром и седовласым красавцем в военной форме с генеральскими погонами, сидела жена новоиспеченного губернатора. Вероника Сергеевна. Телекамера с удовольствием, даже с облегчением задержалась на ее лице.

Лицо Вероники Сергеевны было спокойно, как всегда. Большие ясные светло-карие глаза глянули в объектив холодно и грустно. Тонкая белая рука вспорхнула, машинально поправляя шпильку в тяжелом узле на затылке.

На сцену взошел митрополит, дородный, медлительный, хмурый, с пегой густой бородой. Широкие седые брови брезгливо сдвинулись, когда влажные губы губернатора коснулись его руки. Русов поклялся перед Богом работать не щадя себя, на благо народа бороться за процветание доверенного ему края, огромного, как две Швейцарии, и нищего, как десять воюющих африканских провинций.

Пухлая толстопалая кисть губернатора легла на позолоченный переплет Священного писания.

- Клянусь... - глухо повторил Гриша Русов.

- Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь, - митрополит размашисто осенил крестным знамением склоненную круглую, как у племенного бычка, голову крепкий подбритый затылок, тут же про себя, не разжимая губ, горячо прошептал: "Прости меня. Господи...", и, сохраняя солидность, подобающую высокому сану, покинул сцену.

Грянули первые аккорды нового гимна России. Тактично погромыхивая стульями, зал встал. Григорий Петрович быстро облизнул губы.

Здоровенный ломоть Сибири, утыканный мертвыми буровыми вышками, заросший тайгой, кособокими дикими деревнялми, спецзонами, уголовными пьяными поселками, панельными черно-белыми городами, хранящий в своих холодных недрах нефть, золото, всякие ценные цветные металлы и стратегическое сырье, населенный усталыми, несытыми, жестоко обманутыми, но все еще доверчивыми людьми, теперь принадлежит ему безраздельно.

Григорий Петрович прищуренными острыми глазами резанул по залу. Гимн затих. Несколько секунд тишины, а затем, вкрадчиво зашуршав отдельными хлопками в задних рядах, нарастая к середине зала, тяжело вспухла волна аплодисментов. Хлопали лично Грише.

Все эти чиновники, хитрые дядьки, надменные тетки, пузатые важные бандюги, отцы города, паханы, хозяева крупных банков, директора разоренных заводов и бастующих шахт, нефтяные и угольные короли аплодировали своему удобному, надежному избраннику. Приветствовали законного наследника краевого престола. Некоторые улыбались.

В первом ряду светилось большеглазое бледное яйцо Ники. Руки ее рассеянно теребили застежку маленькой сумочки. Она стояла, как все, но ни разу не сдвинула свои узкие ладони. Подбородок приподнят, худые плечи отведены чуть назад.

Он видел, как мягко пульсирует голубая жилка на ее высокой шее, как подрагивает от ветра, поднятого бурными аплодисментами, легкая русая прядь у виска. Он попытался поймать ее ускользающий, тающий в софитовом свете взгляд и не сумел.

Ника глядела в объектив телекамеры. Оператор опять, с удовольствием, взял ее лицо крупным планом.

Неподалеку от здания концертного зала, в пустом темном переулке, стоял у обочины старый облезлый "Запорожец". За рулем сидел худой сутулый человек. Перед ним был экран крошечного переносного телевизора "Юность", работавшего от батареек. Антенна никуда не годилась, черно-белое изображение расплывалось и прыгало. Человек глядел не отрываясь в дрожащий, как ртуть, экран, прямо в глаза Веронике Сергеевне.

- Вы напрасно не хлопаете своему супругу, госпожа губернаторша, - пробормотал он, - вы похудели и выглядите усталой. Простите, что испортил вам праздник. Вместо того чтобы радоваться блестящей победе нежного супруга, вы, мадам, плакали сегодня. Этого никто не видел. И правильно. Плакать лучше наедине с собой. Мир жесток, никого не разжалобишь. Вы плакали, закрывшись в ванной, расчесывая массажной щеткой волосы, подкрашивая губы контурным карандашиком, скользя пуховкой по щекам, вы запудривали соленые тонкие дорожки, а слезы все бежали. Хорошо, что вы не красите ресницы, ведь самая водостойкая тушь, не выдержала бы таких слез. Вы собирались на его праздник. На его последний праздник, уверяю вас Последний. Сейчас вы смотрите в камеру, прямо мне в глаза, и думаете, как же вам дальше жить. Впрочем, вы уже приняли решение. Через двадцать минут вы незаметно ускользнете с торжества, сядете в мою машину и я, случайный водитель дрянного "Запорожца", повезу вас, госпожу губернаторшу, в аэропорт. Вы уже приняли решение, хотя сами не желаете себе признаться в этом. Вы не терпите тупиков, вы упрямо ищете выход даже там, где одни лишь глухие стены. Но в такие тупики, мадам, вы еще никогда не забредали.

Трансляция прервалась. Запрыгали кадры рекламы ударили в уши гнусные фальшивые голоса. Человек в "Запорожце" выключил телевизор, взглянул на часы.

- Ну, в общем, уже пора, - пробормотал он, - где же наша птичка? А, вот и она. Надо же, какая точность!

В конце переулка показалась маленькая тонкая фигурка в широком мешкообразном свитере, с рюкзач