Мама была тихой, интеллигентной, некрасивой. Одинокая библиотекарша, старая дева, на сорок первом году жизни отдалась подвыпившему электрику Кирилке, разбитному тридцатилетнему мужичонке, который только что вернулся с фронта.

Он пришел в библиотеку морозным январским вечером чинить проводку. На улице было минус сорок. Известно, какие лютые зимы бывают в Сибири... От жарко натопленной русской печки по читальному залу разливалось сонное, томное тепло. Все ушли домой, к своим семьям. А Вале Градской спешить было некуда. Ее попросили дождаться припозднившегося электрика.

Этот жалкий демобилизованный солдатик с картофельно-толстым носом, скошенным подбородком, пошлой ухмылочкой на губах стал случайным отцом Регины Валентиновны Градской.

Все случилось быстро и грубо, на истертом дореволюционном диване, в читальном зале, под большими портретами классиков русской литературы.

- Зачем ты мне это рассказала? - спрашивала маму Регина в свои восемнадцать лет. - Неужели ты не могла придумать какую-нибудь красивую романтическую историю про погибшего во льдах героя-полярника, про широкоплечего фронтовика с орденами на груди? Зачем мне знать, что мой отец - спившийся ублюдок Кирилка.

- Он воевал... - отвечала мама с виноватой улыбкой.

- Он жалкий ублюдок! - кричала Регина. - Он урод! От таких нельзя рожать!

- Шел январь сорок шестого, Регишенька. Какие уж там герои-полярники? На десять женщин - один мужчина. Мне было сорок. Я была одна на свете, очень хотелось ребенка. Это был мой последний шанс.

- Лучше бы ты мне соврала. - Я не могу обманывать, ты же знаешь... - Регина знала. И тихо ненавидела эту беспомощную, виноватую улыбку и патологическую честность.

Мама никогда не врала другим. Только себе. Она постоянно тешила себя приторно-сладкими иллюзиями, существовала каком-то идеальном, выдуманном мире.

- Наташа Ростова вовсе не была красавицей, - умильно говорила она дочери, - вот смотри, как описывает свою любимую героиню Лев Николаевич. - И она, прикрыв глаза, за читывала наизусть большие куски из "Войны и мира". - А княжна Марья? Этот образ - настоящий гимн духовной красоте. Вот послушай! - Опять следовал кусок из классического романа. - И пушкинская Татьяна не блистала красотой. - Длинные цитаты из "Евгения Онегина", тоже наизусть, с прикрытыми глазами. - Пойми, Регишенька, переживать из-за того, что у тебя не совсем правильные черты лица, - глупо и скучно. От внешности ничего не зависит в жизни. Главное - духовная красота, доброта, ум...

Регина уже в двенадцатилетнем возрасте знала, что это бредни. Красотке, даже если она глупа до тошноты, все равно будет уютней в этом мире, чем умнице-дурнушке. Никакая духовная красота и доброта, никакой ум не помогут дурнушке. Чем старше Регина становилась, тем глубже верила в это.

Она всю жизнь зависела от собственной внешности. Все в ее душе вертелось вокруг этого главного стержня. Регина Градская была убеждена, что некрасивая женщина не может быть успешна и счастлива. Достаточно лишь одного взгляда в случайное зеркало, чтобы стать несчастной, чтобы любая победа испарилась как дым. Да и не бывает побед у некрасивых.

Ей было четырнадцать, когда мама, испуганная грохотом и звоном, вбежала в комнату из кухни и застала дочь, которая топтала осколки большого разбитого зеркала, сосредоточенно и тихо повторяя:

- Ненавижу! Ненавижу! Сжатые кулаки были в крови.

- Регишенька, доченька, что с тобой?!

- Уйди! Ненавижу! Этот нос, эти глаза, эти зубы... Ненавижу!

На следующий день мама поволокла ее за руку к невропатологу.

- Переходный возраст, - сказала невропатолог и прописала валериановые капли. - Поверь мне, деточка, внешность - не главное в жизни. В четырнадцать лет все кажутся себе гадкими утятами. К шестнадцати ты расцветешь, вот увидишь.

"К шестнадцати я сойду с ума", - подумала Регина.

В платяном шкафу на месте разбитого зеркала так и осталась голая шершавая фанера.

Регина всегда хорошо училась, ей все давалось легко. Ещё школе выучила три языка: английский, немецкий, французский - сама, без учителей и репетиторов, по старым гимназическим учебникам, хранившимся в запасниках городской библиотеки. С первой попытки, без всякого блата, поступила в Московский мединститут.

Многие ее сокурсники бледнели и даже падали в обморок на первых занятиях по анатомии, у цинковых столов, на которых лежали трупы. Регина Градская спокойно бралась за скальпель, не испытывая при этом ни ужаса, ни брезгливости - ничего, кроме холодного любопытства.

Нельзя учить медицину, не препарируя трупы. Но сначала это трудно, страшно. Живому человеку свойственно бояться смерти. А что может напоминать о смерти красноречивей и грубей, чем распластанное, распоротое тело на цинковом столе институтского морга?

Все студенты-медики привыкают к анатомке, но потом, не сразу. Регине Градской не надо было привыкать.

Хладнокровию молчаливой, безнадежно-некрасивой первокурсницы из Тобольска поражались даже видавшие всякое на своем веку преподаватели. А уж об однокашниках и говорить нечего. Соседки по комнате в институтском общежитии сторонились ее, как будто даже побаивались. Никто ни разу не одолжил у нее ни сахару, ни соли, ни куска хлеба.

В комнате жило пять девочек, и почти все у них было общим. Если одна из соседок отправлялась на важное свидание, то ее экипировала вся комната - кто-то давал туфли, кто-то юбку. Регина никогда не давала своего и не брала чужого. На свидания она не бегала, в быту была аккуратна и экономна, умудрялась укладываться в скудную стипендию. Правда, с первого по шестой курс она получала повышенную стипендию, но все равно это были копейки.

Все ее вещи были скрупулезно разложены по местам, всему она вела строжайший учет - даже тетрадным страницам и чернилам в самописке.

Соседки по комнате любили "со стипушки" купить себе в Елисеевском гастрономе чего-